Кто на самом деле убил Моцарта?

53-й концертный сезон Государственного симфонического оркестра РТ открылся премьерой — впервые в Казани знаменитый драматург и телеведущий Эдвард Радзинский исполнил свою пьесу «Загадка Моцарта». Кто виновен в смерти композитора, зачем его похоронили в общей могиле и насколько гармоничным получился вечер синтеза художественного слова и бессмертной музыки, выясняла корреспондент «БИЗНЕС Online».

53-й концертный сезон Государственного симфонического оркестра РТ открылся премьерой — впервые в Казани знаменитый драматург и телеведущий Эдвард Радзинский исполнил свою пьесу «Загадка Моцарта»
 

ОРКЕСТР-НАСЛАЖДЕНИЕ И ЧЕЛОВЕК-ТЕАТР

Вечер среды стал первым по-настоящему холодным осенним вечером. Тем приятнее было торопиться в ГБКЗ, чтобы послушать солнечного Моцарта. Исполняли его настоящие мастера — ГСО РТ под управлением народного артиста России Александра Сладковского, камерный хор РТ под чутким руководством Миляуши Таминдаровой и... знаменитый Эдвард Радзинский. Пьеса «Загадка Моцарта» была написана историком во время перестройки для итальянского радио и телевидения и показана в Италии. В России она не исполнялась до 2011 года — пока Радзинского не пригласил выступить с Российским национальным оркестром его дирижер Михаил Плетнев. После этого пьесу он исполнял и с симфоническим оркестром им. Светланова, и с Молодежным симфоническим оркестром Санкт-Петербурга, и с оркестрами Екатеринбурга и Новосибирска. Теперь пришла очередь и Казани.

«Это замечательный оркестр, я слышал его в Москве, и он произвел на меня большое впечатление, — поделился впечатлением Радзинский. — Я давно хотел выступить с ним и очень обрадовался, когда узнал, что наши планы совпали и мы это осуществим. Сладковский — выдающийся дирижер, и слушать этот оркестр — действительно огромное наслаждение».

Радзинскому 82 года. Если, встретив драматурга в коридоре, можно угадать его возраст, то, как только на него направляют свет софитов и включается микрофон, он преображается — перед вами уже не тот Эдвард Станиславович, которого вы видели минуту назад. Это энергичный, молодой человек, увлеченный рассказчик, которому не нужны актеры и декорации, чтобы рисовать в вашем воображении красочные картины. Бывает человек-оркестр, а Радзинский — человек-театр: смеющийся молодой Вольфганг сменяется угрюмым и завистливым бароном ван Свитеном, а легкомысленная Констанция — суровым Леопольдом Моцартом. Все они говорят не на языке давно ушедших лет, а на современном литературном, как и любые живые люди, хотя здесь они скорее оживающие, что добавляет повествованию искренности и убедительности. Да, это художественное произведение, но кто сейчас сможет с уверенностью доказать, что так не было на самом деле.

Эдвард Радзинский: «Это замечательный оркестр, я слышал его в Москве, и он произвел на меня большое впечатление»
 

«ОН ДАЛ НА ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МУЗЫКАНТА ТАКУЮ ЖЕ СУММУ, НА КОТОРУЮ МОЦАРТ ПОХОРОНИЛ СКВОРЦА»

«Никогда, никогда я не верил, что Сальери отравил Моцарта! — уверенного заявляет в начале пьесы старый пианист К., от лица которого и ведется повествование. — Сальери был такой же самовлюбленный эгоцентрик, как почти все мы, люди искусства. Только в отличие от почти всех нас он имел основания считать себя первым. И чтоб этот блистательный музыкант, помешанный на себе, к тому же итальянец (а музыка считалась профессией итальянцев), мог считать первым неудачника, немца Моцарта?! Причем настолько позавидовать ему, что отравить?» Пианист К. отмечает, что слух об отравлении появился только через четверть века после смерти Моцарта и сопровождался слухом о безумности Сальери, который сам признавался в якобы убийстве. «В этот слух не верит никто, кроме самого несчастного больного старика», — писала венская газета, а Бетховен считал это пустой болтовней. «Но тем не менее след какой-то дьявольской интриги совершенно отчетлив в последние годы жизни Моцарта», — замечает пианист. Он напоминает о каком-то непонятном, стремительном падении карьеры музыканта: «Множество концертов, ученики, и буквально на следующий год ученики исчезают, нет концертов, и ему попросту не на что жить».

Эта проблема так сильно занимала рассказчика-пианиста, что словно сама судьба решила ему помочь: позже он нашел в букинистическом магазине рукопись, название которой могло свести с ума любого почитателя Моцарта — «Подлинные размышления барона ван Свитена»... Да-да, того самого барона, чье имя вы найдете в любой биографии Моцарта. Сначала — знаменитый дипломат, потом — фактически министр культуры при венском дворе, но всегда — знаток музыки, покровитель и почитатель Моцарта, а дальше... А дальше тайна. И именно этот покровитель дал такие деньги, что великого композитора пришлось хоронить в могиле для бедных, в общей могиле. «Он дал на похороны великого музыканта точно такую же сумму, которую сам Моцарт дал на похороны своего любимого скворца», — рассказывает пианист.

Первый отрывок из дневника ван Свитена рассказывает о ночи, в которую умер Моцарт. «Изящные руки, которыми он вечно что-то вертел, наконец-то успокоились. Густые светлые волосы — наверное, единственное, что было красивым в его лице, — освободились от парика. Нос заострился после смерти и продолжал линию лба. Птица! Как же он похож был на птицу...» Барон успокоил жену Моцарта Констанцу и пообещал дать денег на похороны мужа, но по третьему разряду — в отдельном гробу в общей могиле. «Такие похороны привлекут к вам всеобщее сочувствие. Мне будет проще добиться для вас хорошей пенсии у императора. И ваши кредиторы поймут, что получить от вас нечего. Он был хорошим христианином, то есть скромным человеком. Он одобрил бы такие похороны», — убеждал ван Свитен. Констанце, у которой совсем не было денег, пришлось согласиться на такие условия, хоть ее и удивило повышенное внимание барона к листам неоконченного «Реквиема». Он хотел, чтобы от Моцарта остались только звуки (его камзолы продадут, могилу очистят для новых постояльцев), поэтому будто бы случайно разбил посмертную маску композитора. «И это я сделал многое, чтобы звуки, рожденные человечком, стали воистину божественными», — считал барон.

Радзинскому 82 года. Если, встретив драматурга в коридоре, можно угадать его возраст, то, как только на него направляют свет софитов и включается микрофон, он преображается
 

«ЭТОТ ЧЕЛОВЕК СОЧИНЯЕТ ВСЮДУ: В КАРЕТЕ, НА БИЛЬЯРДЕ...»

«Я услышал его игру, когда ему было 7. Поток солнечного света, рвавшийся из крохотного тельца, — странно, что он не родился в Италии. И я стал его верным поклонником», — продолжает ван Свитен и вспоминает беседы с его отцом Леопольдом. Тот рассказывал, как впервые застал сына за сочинением музыки в 4 года, как в 7 лет повез его в тур по Европе: «Концерты мальчика длились по четыре часа, и он часто болел. Я иногда думаю: может быть, поэтому он так плохо рос? Но это был единственный шанс не повторить мою жалкую судьбу!» При этом маленький Моцарт не забывал и развлекаться (за что его, впрочем, нещадно пороли): осыпал поцелуями будущую королеву Марию Антуанетту и требовал того же от мадам Помпадур. В 12 лет композитор написал оперу, а в Сикстинской капелле записал партитуру арии с одного прослушивания. В 15 лет в Риме ему вручили высший папский орден. Но потом новый архиепископ заставил его выслушивать приказания, как слугу, чего Вольфганг не выдержал и ушел в отставку. В Мангейме он несчастно влюбился в Алоизию Вебер, для которой написал арию Non so d'onde viene, потом потерпел неудачу в Париже: его все забыли, и вдобавок скончалась мать. Вернувшись в Зальцбург, Моцарт устроился снова к архиепископу, где его ждали те же бесконечные унижения, вершиной которых стал пинок под зад от гофмейстера архиепископа во время их поездки в Вену.

Но где закрывается одна дверь, открывается другая. Уйдя от архиепископа, Моцарт вновь попал в сети семейства Веберов — на этот раз навсегда. С помощью интриг госпожи Вебер он женился на младшей сестре Алоизии, «веселой и глупой птице» Констанце. Любовь вдохновила его на оперу «Похищение из сераля»: «Началась увертюра — томный, нежный, вкрадчивый лепет, вздохи, и все это сочинила любовь. Успех будет грандиозный». «У этой оперы отличное название. Жаль, только мальчик не понял — похищали-то его самого!» — полушутя-полугрустно заметил Леопольд Моцарт. Тем не менее Вольфганг, или Вульфи (как нежно называет его жена), счастлив в браке и много творит. «Этот человек сочиняет всюду: в карете, играя на бильярде. Даже исполняя чужое сочинение, он вдруг объявляет, что забыл... Чтобы начать сочинять за автора». Одно омрачает его существование: австрийский император не хочет брать его на службу — он любит итальянскую оперу и назначил первым капельмейстером тоже итальянца, веселого и импозантного Антонио Сальери. Отец Вольфганга считает это назначение «вечными интригами музыкальной преисподней» и уверен, что Сальери ненавидит «божье чудо» — его сына. Радует же отца то, что Вольфганг вступил в масонскую ложу. «Я сам член ложи, вся наша знать состоит в масонах. Но зачем это Моцарту? — размышляет ван Свитен. — Выгода — слово, непонятное маленькому человеку. Все проще — в жизни знатный человек пинком ноги поставил его на место, а в масонских ложах мы же все равны, все братья, все оставляем свои титулы в миру, за дверями ложи».

Удивительно, но отец Моцарта, хоть и строгий, но заботливый и все время опекавший сына, считал, что когда Вольфганг ни в чем не испытывал нужды и был всем доволен, то его музыка начинала порхать, а Бог покидал его. Эту фразу барон ван Свитен запомнил навсегда — возможно, именно она подтолкнула его к тому шагу, который перевернет жизнь молодого композитора. Позже барон услышит от Сальери, что Моцарт называет его таким же занудой, как его накрахмаленные симфонии, — видимо, поэтому ни одну он так и не захотел сыграть. Это определение больно задело ван Свитена, который хоть и обещал простить Моцарта, но так и не забыл обиды. Барон познакомил Вольфганга с немецкой музыкой, и это повлияло на его стиль — «изменившийся Моцарт все меньше нравился музыке», а значит, меньше зарабатывал. «Что ж, мы слышали великую музыку Моцарта счастливого. Неужто впереди нас ждет величайшая музыка Моцарта трагического? О, как я жду ее!» — восклицал барон.

Даже после 3,5 часов представления никто не хотел отпускать исполнителей — и лишь после нескольких поклонов и охапок цветов зрители, наконец, начали расходиться
 

«ОН БЫЛ ОХВАЧЕН ГРЯДУЩЕЙ СМЕРТЬЮ, А Я — ОЩУЩЕНИЕМ ВЕЛИКОГО»

Дальше барон стал стремиться создать этого трагического Моцарта — намекнул императору, что веселой опере-буфф «Свадьба Фигаро» не место на венской сцене (надо ли в нашей спокойной благословенной стране насаждать этот тревожный французский дух?), и она быстро исчезла с подмостков. Пустил слух, что император недоброжелательно относится к Вольфгангу, который Сальери разнес по всей Вене. Ненадолго Моцарт освободился от влияния барона — уехал в Прагу, где с успехом ставили его «Фигаро», написал там «Дон Жуана» при поддержке Джакомо Казановы. Когда он привез эту оперу в Вену, зрители не поняли ее напряжения и тревожности, но ван Свитен был счастлив — он вновь услышал трагического Моцарта. В честь этого барон посоветовал новому австрийскому монарху не брать Вольфганга на должность второго капельмейстера. Позже он понял, что даже на краю бедности Моцарт не теряет бодрости и веселости, поэтому решил применить сильнодействующее средство — столкнуть его со смертью.

Именно ван Свитен предложил графу Штуппаху заказать Моцарту реквием по покойной графине и отправить с этим поручением слугу — «длинного, как жердь, и худого, как смерть». Надо ли говорить, как этот образ поразил жизнерадостного, но впечатлительного композитора. «Впервые я видел его до конца серьезным. Ибо он уже был охвачен грядущей смертью, а я — ощущением того великого, что он создаст. Создаст — благодаря мне!» — торжествовал ван Свитен. С тех пор Моцарт работал как одержимый: ему казалось, что серый господин — слуга графа Штуппаха — торопит его, давит на него, и на самом деле реквием — о нем самом. Даже в «Волшебной флейте», этой опере-буфф, по мнению барона, маячила тень «Реквиема», сладкий привкус смерти, хотя Сальери видел там философские масонские одежды. «Нет, не масоны, а моя выдумка родила сегодняшнее чудо!» — был уверен барон.

«Я не могу отогнать от себя образ неизвестного заказчика. Постоянно вижу его перед собой. Он меня умоляет, торопит, требует мою работу. По всему чувствую, что бьет мой час. Жизнь была так прекрасна, карьера начиналась при таких счастливых предзнаменованиях! И вот передо мной моя погребальная песнь», — писал Моцарт. Его жена пыталась отнять у него партитуру, и, когда ей удавалось, композитору становилось лучше. Но барона это не радовало: «Я был в ужасе: неужели глупая курица не даст завершить? Лишит меня величайшего наслаждения? И музыку — величайшего творения?» Тогда ван Свитен пригрозил Констанце, что если «Реквием» не будет завершен, то деньги за него придется отдать. Семья опять была бедна, поэтому жена Моцарта послушалась барона: «И он работал и работал все последующие дни над “Реквиемом” — над нашим “Реквиемом”. Правда, после нескольких дней такой работы он слег в постель и уже более не вставал».

Надежды ван Свитена оправдались — «Реквием» оказался «божественной красотой». «Дух вечности — это и есть “Реквием”», — говорил барон. Чуть позже он понял, что Моцарт совсем не был тем беспечным мальчишкой, которым казался. После смерти матери он написал: «Смерть — истинная и конечная цель нашей жизни. Ее образ не только не несет для меня теперь ничего ужасающего, но, напротив, в ней все успокаивающее и утешительное. И я благодарю Господа за то, что даровал мне эту счастливую возможность познать смерть как ключ к нашему блаженству». «Так вот что таилось под его веселой маской. Значит, этот суетный человечек в дурновкусных камзолах все всегда понимал?» — подумал барон.

После похорон Моцарта он сказал Сальери: «Все у него только начинается. Теперь и вы, и я, и император, и все мы только и будем слышать, слушать: Моцарт, Моцарт! Теперь все мы лишь его современники. Люди обожают убить, потом славить. Но они не захотят признать, никогда не захотят, что они, что мы все убили его». Тем не менее ван Свитен объявил Сальери, что его сочтут отравителем Моцарта: он травил Вольфганга, а где травил, там и отравил. «Мне нравилось пугать этого самовлюбленного и, в сущности, доброго глупца. Сейчас, по прошествии стольких лет, когда мое предсказание сбылось, когда слава Моцарта растет с каждым днем. Я слышал, что порой у Сальери бывают странные припадки. И тогда, пугая домашних, он вопит, что это он убил Моцарта. Ну что ж, хоть один из нас признался!» — заканчивает барон.

КОГДА И ХОР, И ОРКЕСТР, И РАССКАЗЧИК ПРЕКРАСНЫ

Рассказчиком в этот вечер был, разумеется, не только Радзинский, но и Сладковский — во время художественного слова он и оркестр тактично растворялись в магии повествования, но когда приходило время «божественных звуков», то музыканты доказывали, что достойны исполнять их как никто. Задала тон представлению симфония №41, которая позже получила название «Юпитер» — действительно, ее торжественность и величавость достойна олимпийских богов. Но Сладковский не придавливает этой величавостью слушателя — наоборот, он наполняет ее энергией и легкостью, чтобы публика, пришедшая после тяжелого рабочего дня, могла перенастроиться, переключиться и плавно войти в мир классической музыки. Арии Misero me и Non so d'onde viene, в которых солировала хормейстер камерного хора РТ Ксения Романова с ее серебристым, переливающимся сопрано, Сладковский наполнил светом и тем необыкновенным жизнеутверждающим теплом, которое чувствуется только у Моцарта. А во время «Реквиема» хор и оркестр словно стали единым организмом — невозможно было представить, что эти два коллектива существуют отдельно, ведь в эту минуту они слились в одно целое. Конечно, «Реквием» — само по себе великое произведение, но и исполнить его надо так, чтобы слушатель понял, прочувствовал величие. Объединились не только хор и оркестр, но и гений Сладковского с гением Моцарта, которые и зал превратили в единый организм — с лиц зрителей пропали сиюминутные волнения и заботы, все они были поглощены, наполнены только музыкой. В век, когда повсюду играют низкопробные, однодневные треки, такие произведения воспринимаются особенно остро. Как бы ни банально звучало сейчас определение «божественная», но эту музыку хочется назвать именно так — и тем, кто хоть раз слышал ее, не придется объяснять почему. 

Корреспондент «БИЗНЕС Online» заметила на концерте руководителя пресс-службы президента РТ Эдуарда Хайруллина, который тоже отметил необыкновенно гармоничный синтез искусств: «Когда и хор, и оркестр, и рассказчик прекрасны, то все органы чувств задействованы и это очень мощно работает. Такое синтетическое воздействие, мне очень нравится, что хор и оркестр дополняют и расцвечивают рассказчика. Рад, что я здесь в этот вечер. Мне кажется, что Казань еще дальше продвинулась, и чем больше будет приезжать людей тонко чувствующих, умеющих понимать и рассказывать о классической музыке, тем больше станет зрителей. Это такой ликбез, который многим из нас необходим». Действительно, синтез искусств был повсюду — на соседнем с корреспондентом «БИЗНЕС Online» кресле молодая девушка рисовала карандашом в альбоме то, что происходило на сцене: и фигуру самого Радзинского, и картины, которые он создавал своим рассказом. 

Да, тот вечер был действительно холодным, но только за пределами Большого концертного зала. Здесь же исполнителей «Загадки Моцарта» провожали такими бурными овациями, такой горячей благодарностью, которая может возникнуть только в ответ на что-то искреннее, настоящее, талантливое. Когда в начале представления объявили, что пьеса будет в трех действиях с двумя антрактами, многие в партере удивленно вздохнули, однако даже после трех с половиной часов представления никто не хотел отпускать исполнителей — и лишь после нескольких поклонов и охапок цветов зрители наконец начали расходиться.

Валерия Завьялова

Источник: https://www.business-gazeta.ru/article/396913